Когда я приезжала погостить к своим дедушке и бабушке в посёлок, мне всегда встречался их сосед дед Фёдор. У них был общий большой двор. В то утро меня разбудил стук топора.
Сосед дед Фёдор босой, худой и седой колол дрова. Топор для его сухих рук был явно тяжеловат, удары слабы и оставляли на дереве лишь глубокие порезы. При каждом замахе под правой лопаткой хорошо была видна глубокая вмятина с рваными краями, которую оставил осколок немецкой мины, от затылка до брови тянулся узкий багровый шрам — след снайперской пули.
Увидев меня, старик бросил колун и, тяжело дыша, потный, с самокруткой в зубах уселся на чурбак.
— Никак, студентка пожаловала? А я вот с утра воюю, — старик махнул рукой в сторону наваленных беспорядком толстенных чурбаков, — не поможешь сложить?
Я согласилась.. Дело у нас заспорилось.
Солнце было совсем высоко, когда мы закончили работу.
— Ну что, соседка, после такой работы не грех холодного кваску попить, — после долгого молчания заговорил довольный дед Фёдор. -Знатный, знатный моя жена квасок делала, — голос старика дрогнул, — ее, почитай, пять годков уже как нет, но рецептик свой она мне оставила.
Закатив тележку под сарай, я миновала узкие сени, потянула на себя скрипучую дверь, обитую старым рваным одеялом. И оказалась в с детства знакомой обстановке, с любопытством огляделась. За год здесь мало что изменилось. Как всегда, на стенах множество любительских фотографий в простецких рамках и без до того обезличенных — кто на них изображен вряд ли мог сказать даже сам хозяин. И как всегда, ни телевизора, ни радио. Из «нового» прямо посередине большой стол с блестящей столешницей. И все это выглядело как-то запустело и неприглядно.
Дед Фёдор подвинул мне единственный «магазинный» стул, сам уселся на расшатанную табуретку, налил квас до краев в мятую алюминиевую кружку.
-Умру я скоро, соседка, — опять заговорил дед Фёдор, — что я без своей Федосушки живу. Считай не считай, а пять десятков годков душа в душу прожили в любви и согласии, вот только детей не нажили.
В святой праздник День Победы в клубе всегда устраивали торжества. В зале в первых рядах сидели ветераны, сверкали и звенели наградами. Дед Фёдор в этот день тоже преображался: надевал добротные брюки, заправленные в начищенные «кирзачи», видавшую виды гимнастерку, подпоясывал солдатским ремнем. На груди — только разноцветные нашивки за тяжелые ранения. В зале садился скраю, внимательно слушал, уронив узловатые руки на палку. После торжественной части вставал и быстро уходил.
Прервал мои воспоминания скрипучий голос деда Фёдора: «А медали свои я тебе завещаю, будешь детям и внукам показывать да рассказывать, кому они своей хорошей жизнью обязаны».
Я отвернулась, опустила глаза, мне был неприятен этот разговор о наградах.
Чего греха таить, любил дед Фёдор крепко выпить, а выпив, делался болтливым, начинал хвастать своими ратными подвигами, медалями, коих у него было множество. Взрослые только посмеивались над чудачествами старика. Мы же, ребятня -несмышленыши, слушали старого солдата, разинув рот, и все просили медальки поносить, на что у него был заготовлен всегда один и тот же ответ: «Да как же я вам их дам, дорогие мои ребятки, Федосушка моя их в сундук положила на самое дно, в уголок, а мышки проклятущие прогрызли и утащили».
Мы еще долго говорили со старым солдатом о войне, пока моя бабушка не позвала меня домой. С тяжелым сердцем я уходила от деда Фёдора, пообещав почаще его навещать.
Свои слова не сдержала. Когда я уехала снова в Ростов на учёбу, меня почти догнало письмо из дома. Бабушка торопливым мелким почерком писала: «…дед Фёдор неожиданно умер. Утром не вышел посидеть за оградой, не было его и вечером. Позвали мужиков, те легко взломали хлипкую дверь. Он лежал на кровати чистенький, выбритый, с какой-то детской улыбкой на лице и, казалось, крепко спал. На полу, рядом с кроватью, стояли новые яловые сапоги, начищенные до зеркального блеска. На «магазинном» стуле лежали тоже новые брюки, на них — солдатский ремень. На спинке стула висела до боли знакомая гимнастерка, увешанная наградами.
Старейшая соседка баба Дуся, близоруко прищурившись, долго смотрела на награды и, словно не веря, любовно гладила каждую медаль, каждый орден, потом резко выпрямилась, перекрестилась в угол, где, по ее мнению, должны были висеть иконы, громко выкрикнула: «Да ты у нас, Феденька, ГEРОЙ!».
Похороны совпали с выходными, хоронили вс
ем посёлком. Мы с соседкой сшили подушечки для наград. После в нашем дворе поставили столы, скамейки. Остальное каждый принес с собой. Помянули старого солдата, но все сидели, опустив глаза, боясь встретиться взглядом с соседом. Всем было очень стыдно, что, прожив с человеком столько лет в одном посёлке, почти никто ничего о нем не знал. И опять выручила всех баба Дуся. Хорошо «приняв на грудь», она вышла на середину двора, перекрестилась, поклонилась осиротевшему домику и, глотая слезы, прерываясь, с трудом выговорила: «Прости нас, Феденька, ибо не знали, что творили».
И вдруг у всех словно гора свалилась с плеч, хватая друг друга за локти, перебивая, начали горячо говорить, какой дед Фёдор был хороший, как помогал вдовам поставить на место упавший забор, подправить палисадник, навесить калитку в огород, сложить добротную печь. И только неожиданно хлынувший дождь разогнал всех по домам.
P.S. А награды, внучка, я для тебя не сберегла. Утром пришли с соседкой прибираться — на столе голые подушечки.
Вора так и не нашли». На следующие каникулы я снова приехала в гости к своим дедушке и бабушке. Навестила ухоженную могилку старого солдата. На основание памятника положила цветы. Покойся с миром, воин и труженик Черняев Фёдор Александрович. Земля тебе будет пухом.
